Из личных воспоминаний
Странно случается на этом свете: с П. П. Скоропадским мы были соседями по Глуховскому уезду Черниговской и по Прилукскому — Полтавской губерний, а дед мой и отец Павла Петровича были большими друзьями, но до выхода моего в полк мне никогда не приходилось с ним встречаться.
Павел Петрович Скоропадский родился в 1873 году. Отец его был Кавалергардом, а поэтому и Павел Петрович по окончании в 1893 г. Пажеского корпуса вышел в Кавалергардский полк. С 1896 по 1904 год Скоропадский был полковым адъютантом, но когда вспыхнула война с Японией, он поспешил на театр военных действий.
15 марта 1904 года Скоропадский был переведен есаулом в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска и назначен в Восточный отряд генерала графа Келлера. После геройской смерти последнего Скоропадский был откомандирован во 2-й Читинский казачий полк, где вступил в командование сотней. Кроме этих коротких сведений, о дальнейшем прохождении им службы в Маньчжурии мне ничего больше не известно.
Когда я вышел в Кавалергардский полк, Скоропадского я там уже не застал. Он командовал тогда 20-м драгунским Финляндским полком. Однако вскоре он был назначен командиром Конной Гвардии в нашей же бригаде, произведен в генерал-майоры и зачислен в Свиту Его Величества.
Хотя я и был однополчанином Павла Петровича Скоропадского, и служили мы теперь в одной и той же бригаде, до войны 1914 года я имел мало соприкосновения с ним и поэтому мало что могу сказать об этом периоде его службы. Большая разница в возрасте, а так же и то, что он был генералом, тогда как я только недавно был произведен в корнеты, были, несомненно, причиной того, что нас обоих мало что связывало между собой. К тому же, как я это понял позже, Скоропадский был скрытного характера и не легко сближался с людьми, хотя и был близко знаком со всеми верхами нашей армии и вращался в высшем свете Петербурга.
В войну 1914-17 гг., а особенно — после революции, судьба теснее связала меня со Скоропадским по службе, и поэтому я считаю своим долгом рассказать потомству о том, что я знаю о нем. Причем должен подчеркнуть здесь, что я — не политик, а только солдат и буду писать о Павле Петровиче Скоропадском только как о военном. А военным был он незаурядным и безусловно выделялся на фоне среднего уровня наших военных верхов в войну 1914-17 гг.
На войну выступил П. П. Скоропадский в чине генерал-майора Свиты Его Величества. Ввиду того, что наш бригадный командир, Свиты Его Величества генерал-майор князь Долгорукий, остался при Царе и разделил впоследствии, после революции, его трагическую судьбу, Скоропадский, как старший из командиров полков, вступил во временное командование бригадой.
На войне я впервые увидел Скоропадского 6 августа 1914 г. во время Каушенского боя. Никогда не забуду этого момента! Когда цепи нашего 3-го эскадрона, в котором я был младшим офицером, вышли около Цуопелишкен на шоссе Краупишкен-Мальвишкен, я увидел генерала Скоропадского, который стоял, несмотря на сильный огонь германской пехоты и артиллерии, во весь рост и, будучи старшим из начальствующих лиц на этом, самом горячем участке боя, руководил всеми перемешанными между собой частями полков первых бригад 1-й и 2-й гвардейских кавалерийских дивизий. Бесстрашие генерала произвело на меня тогда очень сильное впечатление. Выделяясь своей высокой фигурой среди окружающих его, он спокойно и хладнокровно отдавал приказания и, занятый наблюдением за развивающимся боем, не замечал, казалось, опасности.
Увидев подходящие цепи нашего эскадрона, он приказал нам двигаться, не задерживаясь, вдоль шоссе, в сторону деревни Каушен и спешить на поддержку находившимся там эскадронам Конной Гвардии.
У южной окраины этой деревни стояли два германских орудия, которые к моменту нашего подхода уже бездействовали: мы подошли как раз после того, как их атаковал в конном строю 3-й эскадрон Конной Гвардии барона Врангеля, будущего Главнокомандующего белыми армиями на юге России. Последние выстрелы картечью из орудий этой батареи вырвали из рядов доблестного эскадрона изрядные жертвы. Когда мы уже подошли к этим орудиям, тяжело раненный немецкий офицер все еще продолжал стрелять из револьвера, успев ранить моего товарища по эскадрону, корнета Гернгросса. Взятый в плен и помещенный в лазарет в Пиллкален, он лежал там рядом с Гернгроссом.
После Каушенского боя мне долго не приходилось встречаться со Скоропадским.
Уже после отхода нашей 1-й армии за Неман, в сентябре 1914 года, наша бригада с батареей Его Величества Лейб-гвардии Конной Артиллерии была переброшена в Гродно. Там формировалась тогда новая, 10-я армия. В ее состав входили свежие, только что прибывшие с далеких окраин России корпуса. Это были 22-й армейский (финляндский), 2-й Кавказский, 3-й Сибирский и 1-й Туркестанский корпуса, которые двумя группами, обходя Августовские леса с востока (потом — с севера) и с запада, должны были отбросить немцев за государственную границу, в Восточную Пруссию.
Нашей бригаде был придан Крымский конный полк, и, под названием «дивизии Скоропадского», она получила задачу связывать между собой, через Августовские леса, обе эти группы пехотных корпусов: слева (на западе) — 3-й Сибирский и половина 22-го и на востоке, а потом — на севере (от Августовских лесов) — половина 22-го и 2-й Кавказский корпуса.
Возлагая на нас эту задачу, командование фронтом, с только что вступившим в должность Главнокомандующего генералом Рузским и его правой рукой, генерал-квартирмейстером, печальной памяти, Бонч-Бруевичем, и командование 10-й армией не имели ни малейшего представления о том, что может дать кавалерия в малопроходимых, бездорожных лесных пространствах, и был ли какой-нибудь смысл ее туда посылать. Если бы наши командные верхи были лучше знакомы с особенностями кавалерии и ее возможностями, они никогда не возложили бы такой задачи на нашу, как мы, тогда еще молодые и жизнерадостные младшие офицеры, прозвали ее, «шуточную дивизию». (Действительно, какая это была «дивизия» из восьми гвардейских и шести татарских эскадронов при шести орудиях?). О бессмысленности посылки крупных кавалерийских соединений в большие лесные пространства, о чрезвычайно тяжелых для нее там условиях, тормозящих и даже парализующих свойственные кавалерии боевые качества, было уже не мало написано на страницах этого нашего журнала.
Одним словом, это был для нас один из самых тяжелых периодов войны, когда мы погубили большую часть наших коней из-за отсутствия фуража и невозможности при непрерывно ливших дождях и осеннем холоде размещать их под крышей. Скоропадскому же было трудно в этих малопроходимых лесах проявить свои боевые способности. Какую роль он сыграл во всей этой операции, окончившейся для нас полным успехом, я судить не берусь, так как был тогда в строю своего эскадрона, вдали от управления этим временным кавалерийским соединением, неправильно названным «дивизией». Остается, однако, неоспоримым факт, что никакие немцы не решились тогда проникнуть в это лесное пространство, разделявшее нашу 10-ю армию на две, далеко отдаленные одна от другой самостоятельные группы, как бы напрашивавшиеся на поражение их по частям.
В середине октября 1914 года, после описанных выше действий «дивизии Скоропадского» в глуши Августовских лесов и после нашего вторичного, короткого набега в пределы Восточной Пруссии, наш полк, из-за понесенных в этот период огромных потерь в конях сведенный теперь в два эскадрона, расположился в ожидании перевозки в Вильно, где он должен был пополнить эти свои потери, в небольшой деревушке вблизи города Кальвария.
Как-то в нашу офицерскую халупу зашел Скоропадский и в моем присутствии обратился к моему эскадронному командиру, штабс-ротмистру Пантелееву: «Уступи мне Кочубея, он мне нужен в штабе дивизии». Для меня эта его просьба, которая могла бы быть, конечно, и приказанием, была так неожиданна, что, признаюсь, поступил я здесь по отношению к Скоропадскому весьма нетактично. Хотя ко мне никто не обращался, я, не дав Пантелееву что-либо ответить, вмешался в разговор командующего дивизией с моим непосредственным начальником и заявил, что не хочу никуда уходить из своего эскадрона, с которым связан службой еще перед войной, с которым выступил в поход и в рядах которого провел такие тяжелые месяцы на войне. Скоропадский с удивлением посмотрел на меня и, ничего более не говоря и не подавая руки, быстро вышел из халупы. Я не мог тогда предполагать, что всего лишь несколько месяцев спустя судьба все же свяжет меня с ним. Этот мой недисциплинированный поступок сошел мне без каких-либо неприятных последствий, однако «наказание» последовало уже несколько недель спустя.
Пополнившись и отдохнув в Вильне, наш полк в составе «Кирасирской» дивизии генерала Скоропадского, получившей наименование 1-й гвардейской кавалерийской дивизии (три полка — 12 эскадронов — и 2 конные батареи. Лейб-гвардии Конный полк был на охране Ставки, 3-я бригада дивизии, казачья, с самого начала войны действовала в отделе), был переброшен под Петроков, где разыгрывалось в те дни Лодзинское сражение. Вместе со 2-й гвардейской кавалерийской дивизией наша дивизия составила кавалерийский корпус генерала Гилленшмидта (начальник 2-й гв. кав. див.).
Приказом по дивизии я был оставлен в Вильно при больных лошадях. Это назначение я рассматривал как что-то вроде наказания за свой отказ идти в штаб «дивизии Скоропадского». К счастью, благодаря содействию моего бывшего эскадронного командира, барона Розена, теперь — заведующего хозяйством в полку, я был вскоре освобожден от этой командировки и вернулся в полк под Петроковом, где успел еще попасть к шедшим там боям. Возможно также, что я ошибался, и эта командировка к больным лошадям только случайно выпала на меня, а о «наказании» не было и речи, так как во все время моей последующей службы при Скоропадском он ни разу даже не намекнул об инциденте в деревушке под Кальварией.
До конца лета 1915 года я оставался в строю своего эскадрона и только тогда приказом по конному корпусу генерала Казнакова (начальника 1-й гвардейской кавалерийской дивизии), в состав которого вместе с 5-й кавалерийской дивизией входила и наша дивизия, я был назначен в штаб нашей дивизии, которой тогда опять временно командовал Скоропадский.
Между Петроковскими боями и этим моим назначением в штаб я не встречал генерала, но знаю, что в течение этого периода времени он командовал временно также и 3-й кавалерийской дивизией. Теперь я имел возможность ближе познакомиться с генералом Скоропадским и его командной деятельностью и могу сказать о нем только самое лучшее. Он был всецело поглощен заботами о частях вверенной ему временно дивизии. Кое-кто в дивизии называл его «неспокойным начальником», так как он постоянно навещал части, лично следил за правильным исполнением отданных приказаний, заботился о довольствии людей и постоянно бывал на линии огня. Всю штабную работу Скоропадский возлагал на своего импровизированного начальника штаба, еще молодого, но очень способного и деятельного капитана Генерального штаба Чайковского, помощником которого был теперь я. Но чаще всего Скоропадский брал меня с собой, когда выезжал на фронт или ехал в какую-нибудь часть дивизии.
Во время одной из таких поездок, когда мы с двумя эскадронами Конной Гвардии были, уже не помню с какой целью, в пути, столкнулись мы лицом к лицу с баварским 1-м уланским полком. Об этом эпизоде было уже рассказано на страницах «Военной Были». Тут я хочу только привести слова одного бывшего баварского улана, с которым я случайно встретился уже после второй мировой войны, слова, относящиеся к генералу Скоропадскому. Баварцы были в два раза сильнее нас, но, увидя генерала Скоропадского, который, окруженный свитой, с расстояния в несколько сот метров наблюдал за ними в бинокль, они вдруг повернули налево кругом, из резервной колонны вытянулись в походную колонну и поспешно ушли от нас, На мой вопрос, почему они тогда поторопились уйти, мой собеседник пояснил мне, что хладнокровие и спокойное поведение русского генерала, который, не слезая с коня, с близкого расстояния внимательно наблюдал за ними, вызвало у командира баварского полка предположение, что «раз этот молодой русский генерал так открыто стоит на берегу реки и так спокойно наблюдает за ними, то несомненно тут за ним, в лесу, стоит вся дивизия», в бой с которой командир баварцев не хотел ввязываться.
Вскоре после этого случая Скоропадский был назначен начальником 5-й кавалерийской дивизии, а я вернулся к себе в полк.
8 мая 1916 года Скоропадский был назначен, на этот раз «на законном основании», начальником нашей дивизии, которой он фактически командовал с небольшими перерывами уже с осени 1914 года. Теперь он имел за собой богатый уже боевой опыт начальника дивизии.
После Брусиловского прорыва вся гвардия была переброшена на Волынь. Вскоре Скоропадский опять вызвал меня в штаб дивизии, но на этот раз был я с ним недолго, так как вскоре был откомандирован в Академию Генерального штаба. Когда в начале января 1917 года, я вернулся из Академии на фронт и представился тогдашнему начальнику штаба Юго-Западного фронта генералу Духонину, я был назначен в штаб своей дивизии, где теперь должен был уже на законном основании занять должность по Генеральному штабу. Однако там ожидали меня две новости: во-первых, я узнал, что наш начальник дивизии генерал Скоропадский уехал, будучи назначен командиром 34-го армейского корпуса. Во-вторых же, что касалось меня лично, из штаба фронта была получена телеграмма о моем назначении на должность старшего адъютанта в штаб того же 34-го корпуса, «Наградил же меня Скоропадский!» подумал я. Для меня было ясно, что это именно он выхлопотал мой перевод в штаб своего корпуса. Невольно припомнился мне эпизод в деревушке под Кальварией осенью 1914 года. Признаюсь, я был очень подавлен этим последним известием: хотя служить в Генеральном штабе и было моей заветной мечтой с юных еще лет, однако отдаляться от своего родного полка и эскадрона, к которым я был привязан всей душой, теперь, во время войны, казалось мне чем-то невероятно страшным. Это казалось мне тем более тяжелым и несправедливым, что, уезжая с фронта в Академию, чтобы закончить там свою подготовку для дальнейшей службы по Генеральному штабу, я получил заверение, что вернусь непременно в штаб своей дивизии, где я был уже совсем «дома».
А что ожидает меня в штабе какого-то там 34-го армейского корпуса, сформированного всего лишь летом 1915 года, в состав которого, как я узнал, входили так хорошо мне известная по боям 1915 года второочередная 56-я пехотная дивизия, прозванная за свои постоянные бегства с фронта «орловскими рысаками», и другая, 104-я пехотная дивизия, сформированная из ополченских дружин. Как отнесутся ко мне, офицеру Кавалергардского полка, будущие сослуживцы по штабу этого корпуса?
Однако приказ оставался приказом, и надо было складывать свои пожитки и ехать в какие-то «Углы» на Стоходе, где был расположен штаб корпуса. Единственным, хотя и слабым утешением в эти тяжелые для меня минуты было сознание, что этим еще чужим мне 34-м корпусом командует все же однополчанин, в штабе которого, когда он еще командовал дивизией, я прослужил уже не мало месяцев, а главное то, что, по-видимому, я ему все же нужен, если он постоянно тянет меня за собой.
От железнодорожной станции Рожище, как я подсчитал по карте, до Углов было что-то около 25 верст. «Как доберусь я до этой несчастной дыры?» думал я, приближаясь к своей станции. Ведь мои верховые кони были еще где-то в пути… Но к моему большому удивлению и радости на станции ожидали меня прекрасные барские сани, запряженные тройкой отличных рослых коней, с щегольски одетым толстым русским кучером. «Сани самого командира корпуса!» поспешил хвастнуть мне кучер.
Первое впечатление от Углов было даже совсем приятное и симпатичное. Вместо ожидаемой мною глухой, бедной и грязной деревушки, каких приходилось не мало встречать в течение минувших лет войны, это был чистенький «военный поселок», состоящий из новеньких жилых деревянных бараков, выкрашенных зеленей краской и расположенных в высоком, сухом сосновом лесу. До войны там находился господский двор, от которого после боев 1916 года не осталось ничего, кроме названия «Углы».
Прибыл я туда как раз к обеду. За длинным обеденным столом, возглавляемым в этот день самим комкором (несмотря на свою скромность, позволяю себе предположить, что это было в связи с моим приездом, так как обыкновенно Скоропадскому подавали обед в его командирском бараке), собрались многочисленные офицеры штаба корпуса и всех его управлений, включая коменданта тыла и его помощника, старого знакомого и кунака лейб-эриванца Гогоберидзе младшего.
Скоропадский приветствовал меня очень радушно и тут же представил присутствующим. Не предполагал я тогда, что с этих пор судьба по-настоящему свяжет меня с этим безусловно незаурядным человеком.
Чем дальше, тем ближе и лучше узнавал я характер и военные способности Скоропадского и начинал все больше ценить и понимать его. Раньше приходилось мне слышать, что он — карьерист, только и думающий о своем продвижении по службе. Те же самые люди сомневались и в его военных способностях. Но теперь я уже знал, что они ошибались и просто не понимали его. Как я уже упоминал в начале этой статьи, Скоропадский был очень скрытен и держался несколько в стороне от всех. Несмотря на это, у него было много знакомых как на верхах нашей армии, так и в обществе, но зато, кажется не было близких друзей, вероятно именно из-за скрытности его характера. Но, как мне пришлось убедиться за продолжительное пребывание вблизи него, это был высокопорядочный, доброжелательный, что называется, хороший человек и большой барин.
Скоропадский был хорошим знатоком людей и умел определить, кто может быть ему полезен, а кто нет. Вскоре после вступления в командование корпусом, он провел в нем ряд перемен Прежде всего, скоро покинул нас начальник штаба корпуса генерал Рудницкий. Как человек был он, может быть, не плохим, но был уж слишком примитивен и никак не подходил к Скоропадскому. Так же и следующий начальник штаба, полковник Петин, продержался у нас всего лишь с две недели. Он попал к нам уже после революции и слишком ревностно начал играть «в революционера». Впоследствии, между прочим, он сыграл не малую роль у большевиков, занимая такие посты как начальника штаба фронта против белых армий, а потом был командующим войсками Приморского военного округа.
Только третий начальник штаба, Генерального штаба полковник (позже — генерал) Сафонов удержался до самого конца существования нашего корпуса. Перед тем Сафонов командовал одним из полков 4-й стрелковой «железной» дивизии генерала Деникина, рекомендация, конечно, не плохая, однако и он мало подходил к нашему корпусному командиру, который не нуждался в советниках и всегда самостоятельно принимал все решения, но он, по крайней мере освобождал Скоропадского от всех второстепенных вопросов командования корпусом. Скоропадский отнюдь не был мелочен.
С другой стороны, целый ряд достойных и даже выдающихся начальников был выдвинут Скоропадским. Так, например, начальник штаба одной из дивизий корпуса Генерального штаба полковник Аджиев по настоянию Скоропадского был вне очереди произведен в генералы, но, к сожалению, получил другое назначение, вне нашего корпуса. Другой, на этот раз строевой офицер, командир 416-го пехотного полка полковник Гандзюк, перешагнув через должность командира бригады, был произведен также вне очереди в генералы и назначен начальником 104-й пехотной дивизии в нашем же корпусе. Это был совершенно выдающийся офицер, Георгиевский кавалер, и впоследствии принял от Скоропадского 34-й корпус.
Однажды при каком-то перемещении штаба корпуса на другие квартиры, я натолкнулся на большой чемодан, полный серьезных военных книг из области стратегии и общей тактики. Среди этих книг были все последние труды известных перед войной 1914 года наших военных авторитетов-профессоров Академии Генерального штаба (Незнамов, Матковский, Свечин и т. д.) и многочисленные переводные труды с немецкого языка (Клаузевиц, Бернгарди, Шлиффен, Мольтке и др.), а также и оригинальные труды на французском языке, среди которых помню Лавернуа, Ардан дю Пик, Фоша и др. Так как в военной литературе я отлично ориентируюсь с молодых лет, меня поразил удачный подбор этих книг, касающихся главным образом вождения войск и оперативного искусства, а также военной психологии. К моему удивлению оказалось, что книги эти принадлежат Скоропадскому. На мой удивленный вопрос денщик Скоропадского (его камердинер перед войной) ответил, что во время долгих вечеров, когда спокойно на фронте, генерал всегда читает какую-нибудь из этих книг.
Как только обвыкся я на своем новом месте службы, где, между прочим, я себя прекрасно чувствовал, главным образом благодаря широте горизонта и разнообразности работы, которые были в штабе корпуса без сравнения обширней, чем в штабе кавалерийской дивизии, я узнал от сослуживцев по штабу обстоятельства приема корпуса Скоропадским, которые были для него весьма характерны.
Около нового года (1917-го) части одной из дивизий нашего корпуса взбунтовались. Штаб фронта отозвал командира корпуса, генерала Ш., и назначил на его место Скоропадского, приказав ему подавить бунт самыми радикальными мерами, не исключая и массовых расстрелов, и не допустить, чтобы беспорядки перебросились бы на соседние части. Надо признать, что задача была не из приятных.
Когда Скоропадский прибыл в Углы, своего предшественника, генерала Ш., он там уже не застал. Прежде всего он потребовал от начальника штаба корпуса и от начальника дивизии доклада о причинах бунта. Причина эта оказалась отнюдь не политического, а чисто экономического характера, — скажем точнее — «вопросы желудка». Зима 1916-17 гг. была холодная и многоснежная, до железнодорожной станции (если не ошибаюсь — Манкевичи), на которую базировался наш корпус, было около 35 верст скверными лесными, засыпанными снегом дорогами. Начальство, по-видимому, не особенно энергично следило за подвозом продуктов, и люди стали голодать. Это и вызвало бунт: «Держите нас в окопах, гоните в атаку, а жрать не даете!» Скоропадский приказал выстроить бунтовавшие части, обошел их, объяснил, почему произошла задержка с подвозом, и обещал, что примет самые энергичные меры к тому, чтобы подобное больше не повторялось. Полки, видя молодого, энергичного генерала, ответили веселым: «Рады стараться, Ваше Превосходительство!» и бунт был окончен.
Скоропадский ежедневно бывал то в одной, то в другой части корпуса, а также в самых передовых окопах, которые по его приказанию стали под руководством корпусного инженера, полковника Тянгинского, энергично улучшаться. Строились новые землянки для людей, улучшалась пища, одним словом — весь корпус увидел, что новый его командир заботится о нем и старается облегчить жизнь и службу людей в тяжелых зимних условиях, а поэтому он быстро стал популярным не только в своем корпусе, но и у соседей.
Сведения о разразившейся в Петербурге революции мы получили в штабе корпуса гораздо раньше, чем узнал о ней штаб армии. Произошло это так: ночью с 27 на 28 февраля выпало на меня дежурство по оперативной части штаба корпуса. Ко мне вдруг пришел с таинственной миной дежурный чиновник, обслуживавший телеграфный аппарат Юза, и по секрету сообщил мне, что в Петербурге началась революция. Сообщила ему об этом какая-то таинственная организация чиновников (о которой никто ничего не знал) по секрету. Это известие, видимо, произвело на него настолько сильное впечатление, что он должен был им с кем-то поделиться. Так как ночью все спали, он и пришел ко мне. Я же с своей стороны счел своим долгом, несмотря на поздний час, доложить такое важное известие командиру корпуса. Вместе с чиновником мы пошли к Скоропадскому.
Со спокойным достоинством принял Скоропадский это известие. Хотя и было видно, какое потрясающее впечатление произвела на него эта новость, он прекрасно держал себя, читая телеграфную ленту, принесенную с собою чиновником. Скоропадский держал себя именно так, как в подобном случае должен был себя держать Кавалергард, и это произвело на меня громадное впечатление, подняв его в моих глазах еще выше.
Популярность Скоропадского в корпусе росла со дня на день, и особенно ярко показали это последующие события. Чем дальше углублялась революция, и чем больше разлагалась армия, его авторитет оставался во всех частях корпуса нерушимым. В то время как до нас со всех сторон доходили слухи о бунтах и зверских убийствах в других частях, у нас в корпусе до самого конца его существования не случилось ни малейшего инцидента, направленного против Скоропадского или же вообще против кого-либо в нашем корпусе.
Мне лично эта популярность Скоропадского принесла некоторую неприятность. Когда был получен приказ об образовании в частях комитетов на выборных началах, единственным офицером, попавшим в комитет штаба корпуса, оказался почему-то именно я. Не говоря уже о том, что такая «честь» была мне очень не по душе, я никак не мог понять, почему именно меня, находящегося в этом штабе всего лишь около двух месяцев и еще мало известного в корпусе, удостоили этим выбором. Только некоторое время спустя удалось мне узнать это при помощи моего денщика, Кавалергарда 3-го эскадрона Кудрявского. Это мое «избрание» было мне тем более непонятно, что Кудрявский был родом из одного из имений моего отца, и, без всякого сомнения, весь солдатский состав штаба уже знал от него, сколько тысяч десятин земли и т. д. было у моего отца, иначе говоря — что я был сыном крупного землевладельца. Это обстоятельство, казалось бы, никак не могло в то время служить мне на пользу, и, вполне отдавая себе в этом отчет, я не мог понять, почему мне было оказано солдатами такое доверие. И вот что я в конце концов узнал от того же Кудрявского: «Солдаты говорят, что лучше всего они выбрали бы председателем комитета нашего нового командира корпуса, который так заботится о нас. Но раз этого сделать нельзя, то они выбрали вас, так как знают, что корпусный вас любит (?) и потянул вас даже за собой в этот корпус, а поэтому вы будете, наверное, таким же дельным, как и он сам». (Мне кажется, что это очень характерный пример психологии наших дореволюционных солдат!).
Весной 1917 года наш 34-й армейский корпус должен был быть переброшен в состав 7-й армии генерала Бельковича, в Галицию. Подготовка этой его перевозки в штабе 7-й армии была возложена на меня, и я немедленно отправился в город Бучач, где находился штаб армии. Ввиду очень медленной перевозки корпуса мне пришлось просидеть в Бучаче около двух недель, до тех пор пока не прибыл туда Скоропадский со штабом корпуса. Первое, что он сделал после того, как представился командующему армией, это — систематический объезд позиций, которые были уже отчасти заняты частями нашего корпуса, и тех, которые предстояло занять его частями, еще находившимися в пути. Эти объезды позиций длились несколько дней и очень часто именно мне приходилось сопровождать командира корпуса, записывая все замеченные им недочеты в окопах, землянках, ходах сообщения и т. д. Признаюсь, что не раз бывали эти поездки очень неуютны, когда, например, немецкие окопы были так близки, что можно было простым глазом различить черты лиц внимательно наблюдавших за нами немцев, которые не скрывались от нас, хотя никакого перемирия между нами не было. Скоропадский же, по своей привычке, открыто ходил по неглубоким окопам, как будто бы это были маневры, а не война. На счастье, в начале революции и особенно перед знаменитым «наступлением Керенского» немцы как бы «кокетничали» с нами и смотрели сквозь пальцы на такие проявления «храбрости» с нашей стороны.
На этом участке к северо-западу от Бучача корпус простоял не долго и, в связи с готовившимся нашим наступлением (вышеупомянутое «наступление Керенского»), был передвинут несколько северней, на участок к востоку от Бжежан. Немцы придавали особенное значение этому участку, который, с их стороны, должен был прикрывать важный железнодорожный узел Бжежаны. Приказом штаба фронта мы должны были передать нашу 56-ю дивизию в соседнюю с нами с юга 8-ю армию генерала Корнилова, где эта дивизия в последовавших там боях особенно отличилась и заслужила особый похвальный приказ командующего армией. Вместо нее в состав нашего корпуса на время предстоящего наступления были включены две дивизии из других корпусов: первоочередная 23-я пехотная дивизия из 18-го армейского корпуса и 19-я Сибирская из серии созданных зимой 1916-17 гг. из четвертых батальонов пехотных полков новых дивизий. Таким образом, наш корпус состоял теперь из четырех дивизий (104-я и 153-я — наши коренные и обе только что названные).
Здесь надо особенно подчеркнуть то обстоятельство, что наш 34-й корпус считался в то время одним из лучших во всей нашей армии. На первый взгляд это может показаться парадоксальным: именно тот корпус, части которого бунтовали уже за несколько недель перед революцией и, к тому же, состоящий из дивизий, сформированных в течение войны, не кадровых. Но тот факт, что ко времени начала революции и ее первых месяцев корпус стоял на позиции в глуши Пинских болот и лесов, спас его от быстрого разложения, которому подверглись иные корпуса и дивизии нашей армии. Суровая, многоснежная зима, отдаление от железной дороги и т. д. отбили у агитаторов охоту отдаляться от городов и железнодорожных станций и ввязываться в полесскую трущобу. С другой стороны, во главе корпуса стоял теперь молодой генерал, пользовавшийся уважением, любовью и полным доверием своих подчиненных, которые верили ему и знали, что он не потребует от них чего-нибудь невозможного. Все это позволило нашему корпусу не только сохранить боеспособность, но даже и повысить ее. Поэтому на наш корпус была возложена самая трудная задача: атаковать именно тот, единственный, участок фронта против нашей 7-й армии, который занимали теперь исключительно германские войска. Все остальные участки фронта были заняты австро-венгерскими войсками и 20-й турецкой дивизией.
Начало наступления откладывалось несколько раз, чтобы дать Керенскому возможность своими речами зажечь в войсках желание атаковать неприятеля. Однако все его речи не произвели желаемого эффекта, так как, кроме 34-го армейского корпуса, никакая другая часть 7-й армии не двинулась с места. Зато 34-й корпус полностью оправдал возлагавшиеся на него надежды: несмотря на жестокое сопротивление германских 15-й резервной и 24-й резервной дивизий, корпус захватил в упорных и ожесточенных боях одну за другой три линии германских позиций и таким образом в его руки перешел почти весь массив «Дике Ланы», загораживающий подход к Бжежанам. Блестящая эта атака частей 34-го корпуса обошлась, однако, дорогой ценой, и главным образом потому, что на всем остальном фронте 7-й армии никакая другая часть в наступление не поднялась.
Понеся большие потери и оставшись один, далеко выдвинутый вперед, с обоими открытыми флангами, 34-й корпус целых трое суток удерживал взятые им неприятельские позиции. Однако, когда немцы подвезли свою еще совершенно свежую 241-ю дивизию и направили свой контрудар в открытые фланги нашего корпуса, Скоропадский приказал ему отойти на исходные позиции.
Во время этих боев Скоропадский остался верен себе: четверо суток не покидал он наблюдательного пункта, откуда лично руководил как наступлением частей своего корпуса, так и отходом его потом на исходные позиции. Отдыхал он в минуты затишья в находящейся вблизи землянке. Как это было мною сказано выше, в советах и помощи начальника штаба он не нуждался, так как сам лично руководил всей операцией. Начальник же штаба корпуса оставался в штабе, откуда улаживал вопросы подвоза амуниции, питания людей в захваченных окопах и т. д., одним словом освобождал во время боев командира корпуса от всех менее важных вопросов. Вся работа Генерального штаба была возложена на капитана Генерального штаба Ермолина (бывшего Семеновца), занимавшего в штабе корпуса должность штаб-офицера для поручений, и на меня. Работы было много, но при помощи присланного к нам моего однополчанина, штабс-ротмистра графа Старженского 1-го, который тогда, уже после революции, только что окончил ускоренные курсы Академии Генерального штаба, мы вполне справлялись с этой задачей. Что касается нашего комкора, то и здесь Скоропадский показал себя с самой лучшей стороны. Он прекрасно ориентировался в обстановке, был предприимчив, не терял спокойствия и смело принимал решения. Одним словом, он вполне успешно сдал здесь экзамен на командование в бою усиленным корпусом, и я уверен, что, если бы война немного затянулась и если бы не дошло до полного развала нашей армии, Скоропадский несомненно не остановился бы на должности командира корпуса.
Однако эта кровопролитная атака без малейшей поддержки соседей не могла не отразиться на духе корпуса, отведенного теперь в резерв армии, в м. Бурканув. Главной заботой Скоропадского стало теперь сохранить корпус от разложения, которое могло бы явиться следствием громадных и, увы, напрасных потерь.
(Окончание следует)
В. Кочубей
В. Кочубей
Немає коментарів:
Дописати коментар